Хантыйский поэт, публицист. Родился в 1945 году в юрты Норигорт близ с. Послово Шурышкарского района, поэт, публицист, фольклорист. В 1986 году закончил Челябинский институт культуры. Работает научным сотрудником в НИИ обско-угорских народов. Печатается в коллективном сборнике «Народы Северо-Западной Сибири» (Томск), подготовленном сотрудниками недавно созданных научных центров в Ханты-Мансийском и Ямало-Ненецком автономных округах. Живёт в г. Салехарде.
Как признаётся Леонтий Тарагупта, до тридцати лет считал себя жутким националистом. Ему казалось, что как народ ханты ничего не стоят и во многом уступают другим нациям.
- В детстве у меня было только одно желание – спастись, - говорит Тарагупта.
- Но от чего?
- От унижений, от нужды, от грязи, от оскорблений. Меня никогда не понимал отчим. До школы я жил не столько у себя на родине – в юрте Норигорт, сколько у староверов в соседнем селении Послово. А потом меня отвезли в Салехард. Я тогда очень плохо видел, поэтому до пятнадцати лет ходил не в обычную, а в санаторную школу и учился в основном на слух, даже по складам читать не умел. И таких ребят как я, на Ямале было достаточно много. Я всех искренне жалел. Мне казалось, что мы – ничтожные люди и никому не нужны. Но вот стоит выйти за околицу – там, я считал, находится большой и красивый мир. Потом я узнал, что это не так. Мир в реальности очень суров и жесток. После санаторной школы я поступил в Салехардское педучилище. Там я каждый день переживал, что кто-то обзовёт меня за малый рост, кто-то высмеет мой пиджак, а кому-то не понравятся мои ботинки. В педучилище мало кого трогало моё зрение. Однажды от всех студентов потребовали за месяц проштудировать почти всего Толстого. А я только научился читать по слогам. Естественно, поначалу я это задание воспринял как каторгу. Но когда я с трудом осилил первые главы из повести «Детство», у меня возникли совсем другие ощущения. Мне показалось, что это я сам рассказываю друзьям о своём прошлом. Позже Лев Толстой стал моим самым любимым писателем и философом. Но тогда я продолжал думать: какие мы, ханты, никчемные люди. С этим настроением я в 1965 году и ушел служить в армию.
После демобилизации встал вопрос, что делать дальше. Тарагупта с детства увлекался духовыми инструментами. Вот почему преподаватель музыки из Салехардского педучилища Фаина Антиповна Яровенко не раз пыталась его убедить подать документы в Тюменское училище искусств. «Если станет очень трудно, - уговаривала Яровенко, - то всегда можно будет обратиться в Тюмени к моей матери». Мать звали Марией Александровной. Ей было уже за восемьдесят лет. Она прожила интересную жизнь, ещё помнила царя, верила в Бога и очень хотела обратить в православие своего юного друга, великолепно знала русскую классическую литературу. Тарагупте с ней было очень интересно. Единственное, что иногда его не то чтобы раздражало, но всё-таки коробило, - это жалостливое отношение старушки к нему как к ханту. Сама того не подозревая, старушка своей жалостливостью убеждала Тарагупту в какой-то неполноценности и второсортности его народа. И в какой-то момент он решил, что пришло время, когда надо уже не самому спасаться, надо выручать всех хантов. Но как? Ему показалось, что есть два выхода. Заняться подготовкой ханты-музыкантов, помочь им освоить русский классический репертуар. Второй – самому поступить на службу в академический оркестр, чтоб весь мир увидел, как Хант может великолепно играть на духовых инструментах. О своей, хантыйской, музыке Тарагупта даже не заикался. Как он говорит, не до этого было, он о том тогда думал, о том, как из хантов сделать настоящих людей.
Возвратившись в 1975 в Салехард. Тарагупта устроился в Дом народного творчества. И первая же командировка «за сказками» заставила его кардинально пересмотреть свои взгляды на хантыйскую культуру.
- Я проехал тогда от Норигорта до Послово и был просто изумлен, - рассказывает Тарагупта. – Я раньше думал, что у хантов ничего нет, что наш народ погибает и его надо как-то возвращать к жизни. Но оказалось – я глубоко заблуждался. Я, может, до этого никогда и не слышал настоящую хантыйскую песню. Это же целый мир, который мне еще только предстояло открыть!
В той первой командировке Тарагупта вдруг почувствовал, что совсем не умеет говорить на своем родном языке. Он вспоминает:
- Моя речь была стилизована и очень далека от народной. Я своей вины в этом не отрицаю. Мое общение с носителями языка почти прервалось еще в детстве. С девяти лет я жил в Салехарде и оказался оторванным от людей, которые хорошо говорили по-хантыйски. Если за день я мог с кем-нибудь переброситься на родном языке одной-двумя фразами, это было большим счастьем. Уйдя же в армию, я и такого общения лишился. Кстати, когда я вернулся в Салехард, то подготовил для хантыйской редакции окружной радиостудии одну передачу. Но, послушав себя в записи, я ужаснулся. Это была речь не ханта. Я потом разыскал в библиотеке все книги, изданные за годы Советской власти на моем родном языке. Но оказалось, зря я это делал. Школьные учебники никак не учитывали реальную жизнь. И только в Послово я услышал от стариков подлинно народную речь. Таким языком наши хантыйские поэты еще не писали. В Послово старики мифы не рассказывали, а пели. Это были шедевры, которые никак не вязались вульгарными подделками местных «классиков», выдаваемыми за якобы настоящий литературный язык.
Так Тарагупта пришел к собиранию и изучению богатейшего фольклорного наследия хантов. Записывая первые сказки, он еще продолжал оставаться националистом. Русских, за редким исключением, Тарагупта тогда не любил, считал их главным источником всех бед, обрушившихся на родной народ, и искал силы, в основном в фольклоре, способные противостоять им. Однако чем больше он вникал в древние мифы, тем больше убеждался, что русские тут ни при чем. В трагедии северян надо винить государственную политику, существовавшую власть, систему. Виноваты конкретные люди со своей невоспитанностью и корыстью, которые оказались у руля, люди с душевной глухотой. Они-то национальности как раз и не имели. Они могли быть русскими, но и ненцами, коми, украинцами, хантами. Такие люди, попадая в среду управления, теряли свою национальную принадлежность и становились космополитами.
Правда, из одной крайности Тарагупта почти сразу впадал в другую, начав идеализировать идолов двадцатого века. Однажды к очередной ленинской годовщине он написал поэму «Живая вода». Это не было конъюнктурой. Тарагупта действительно тогда боготворил Ленина и верил, что это именно он дал северянам светлую жизнь. Вся поэма была пронизана ленинской философией, но образы Тарагупта использовал исключительно народные. Рождение ленинской идеи поэт сравнил с наступлением на Севере весны. Когда весной пробуждаются реки, повсюду стоит грохот и воды сокрушают со своего пути любые препятствия. Вот так и ленинские идеи все сметали со своей дороги. Это потом, когда старые сказители поведали ему о жизни своих родителей при белом царе и объяснили, какой урон красные нанесли северянам, Тарагупта пришел к мысли, что поэмой «Живая вода» он пропел гимн Дьяволу.
А заложил в Тарагупту семена добра и мудрости дедушка. Он имел низкий рост, невзрачный на первый взгляд вид, в своей рыбацкой среде ничем не выделялся, жил довольно бедно. Но духовно это была очень богатая личность. Так сложилась судьба, что отчим невзлюбил Тарагупту, и до семи лет мальчик рос в семье староверов, у родной тетки в Послово. Там каждое лето его навещал дедушка, а один год он даже прожил вместе с внуком, учил его рыбачить, охотиться, но больше всего – с младых ногтей дорожить своей честью. После Послово, как признается поэт, в его жизни была одна грязь, тоска и сплошная тупость. Тарагупта считает, что он сильно виноват перед дедушкой – не смог обеспечить ему достойную старость. Единственным оправданием стала поэма «Пословский причал», насквозь пронизанная памятью о близком человеке.
Увлечение фольклором привело Тарагупту к очень важным открытиям. Ему удалось собрать уцелевшие осколки хантыйского эпоса – священные песни, которые раньше сопровождали ритуальный акт хантов после добычи медведя (слова «Медвежий праздник» или «игрища» Тарагупта на дух не переносит, считая, что они кощунственны по отношению к его народу). В путешествиях по Ямалу судьба в начале 80-х годов столкнула поэта с рыбаком Петром Яркиным, сохранившим в своей памяти все священные обряды своего рода. От него Тарагупта записал семь текстов.
В марте 1985 года некоторые свои записи и переводы священных песен хантыйских охотников Тарагупта рискнул показать руководителям Всероссийского семинара фольклористов и писателей народов Севера, организованном Советом по литературам народов Севера при Союзе писателей РСФСР (пос. Малеевка Московской области). Очень сильное впечатление эти рукописи произвели на нивха Владимира Санги, эвенкийку Анну Мырееву и ханта Еремея Айпина. Они полагали, что Тарагупта очень близок к тому, чтобы исполнить вековую мечту ведущих финно-угроведов мира – реконструировать хантыйский эпос. Одновременно Тарагупта занимается оригинальным поэтическим творчеством. Широко известна его драматическая поэма «Пословский причал». Качественные изменения в культурной, общественно-политической ситуации в стране привели Тарагупту к публицистическому творчеству, активизировали его общественную позицию. Он решительный оппонент политики наступательного освоения Севера. Раздумья о будущем Севера заставили писателя обратиться к социологии и философии; он последовательный сторонник и проповедник этической натуралистической философии.
Правда, как всегда, нашлись скептики, мол, что может сделать самоучка. И вообще – кто такой Тарагупта? У него нет даже высшего образования. Поэтому специально для буквоедов Тарагупта в 1986 году заочно окончил Тюменский филиал Челябинского института культуры.
Казалось бы, теперь ничто не должно было помешать научной карьере поэта. Он, можно сказать, уже почти разгадал главную тайну хантыйского эпоса. Но в какой-то момент Тарагупта сам же спугнул свою удачу. Поэт решил убыстрить ход событий и подключить киношников. Он полагал, что по киноленте легче будет расшифровать все записи и реконструировать для науки уже почти всеми забытый ритуал. И не учел двух важных обстоятельств.
Первое обстоятельство было связано с нерешительностью властей. Как же – ведь партия еще в 30-е годы практически все обряды хантов запретила, а тех, кто посмел ослушаться, она или расстреляла, или сослала в лагеря. И официально старые распоряжения, несмотря на перестройку, никто не отменял, даже для ученых. Поэтому, естественно, райкомы и райисполкомы заняли выжидательную позицию. Но куда более важное значение имело второе обстоятельство. Тарагупта собрался на священный ритуал пригласить хоть и с доброй целью, но все-таки посторонних людей, прежде всего киношников. Другими словами, он нарушил неписанные законы своего народа. А такие вещи бесследно не проходят.
Когда к съемкам уже почти все было готово, Тарагупте сообщили, что умер Яркин. А как без него реконструировать эпос? Других же сказителей, видимо, найти уже не удастся.
Смерть Яркина произвела на Тарагупту тяжелейшее впечатление. Он почему-то решил, что время литературы уже безвозвратно ушло, что голос поэта уже никто не услышит и поэтому надо заняться чем-то другим.
Тут еще сказалось сильнейшее разочарование в общественных движениях. Когда в конце 80-х годов национальная элита создавала ассоциацию коренных жителей Ямала, Тарагупта думал, вот теперь у хантов, ненцев и селькупов появится мощный инструмент влияния на социально-экономическую политику властей. Однако ассоциация очень скоро превратилась в кормушку для избранного круга людей. Как признался поэт, национальная интеллигенция стремилась к одному результату, а получила игру в кошки-мышки. Элита оказалась пока не готовой формировать общественные настроения.
Раздумья о будущем Севера подтолкнули Тарагупту к занятиям социологией и философией. В какой-то мере примером для него стала судьба Льва Толстого.
- Я много читал Шестова, Вернадского, Питирима Сорокина, других ученых, - признается Тарагупта. – Но мне кажется, только Лев Толстой смог выйти на пространство этической философии. Толстого часто упрекают за его слова о непротивлении злу насилием. Как это так? Тебя ударили, а ты еще должен вместо сдачи смиренно другую щеку подставить. Но я считаю, что Толстого просто неправильно трактовали. Он-то совсем о другом говорил, о том, что непротивление злу насилием рождает свет, мужество и свободу. Сила Толстого в том была, что он умел натурально жить. Он жил – как говорил. Поэтому для меня Толстой – это не столько писатель, сколько мыслитель. Кстати, ханты в своем большинстве очень похожи на Толстого. Они всегда ведут себя скромно, сидят как правило, в сторонке и стараются «не высовываться». Но не от бедности или скудости ума. Нет. Просто такой у нас характер. В хантыйской философии любое оброненное слово означает конкретное дело.
К слову сказать, Тарагупта категорически не согласен, когда его называют язычником. Он полагает, что язычество – это понятие, придуманное христианами и не отражающее сути ни хантыйской жизни, ни ненецкой, ни мансийской. Но как тогда быть с «Языческой поэмой» классика миансийской литературы Ювана Шесталова? Очень просто. По мнению Тарагупты, «Языческая поэма», как и другая книга Шесталова – «Медвежьи игрища», отражает всего лишь процесс пристраивания части национальной элиты Севера к чужой системе ценностей. «Языческая поэма», как считает хантыйский поэт, не что иное, как искусственная популяризация истории и культуры мансийских охотников перед христианским миром. Грубо говоря, Шесталов просто не знает своей сути.
Тогда кто же такие ханты? Тарагупта поясняет:
- Мы – носители этической натуралистической философии. У нас любое слово соответствует делу. Я думаю, именно благодаря этому обстоятельству наш этнос до сих пор жив. Но стоит в наше сознание внедриться другой системе духовных координат – мы окажемся на краю физического исчезновения. Ведь совсем не случайно миропонимание арктических народов так разительно отличается от европейского. Если для Европы основа этики кроется в красоте, прежде всего ценится тепло, то на Севере главное твердость характера. А давайте сравним наши языки. Речь любого европейца изобилует существительными. Потому что европейцы предпочитают мыслить предметно. У нас – все по-другому. Мы придаем огромное значение каждому оттенку. У нас нет просто понятия «лодка». Нам важно, из какого материала она сделана, какие имеет размеры, каково ее положение в данный момент – устойчивое или неустойчивое, и так далее. И то, что в русском языке обычно требует целой фразы, ханты могут передать всего одним словом. В общем, с одной только лодкой у нас связано до десяти понятий. К сожалению, мир арктического сознания человечеством до сих пор не понят и не осмыслен. Отсюда истоки множества столкновений между носителями европейской цивилизации и коренными народами Севера.
Да, противоречий накопилось много. Больше всего они касаются экономики. Не все так просто с вопросами собственности, особенно на землю. Случается недопонимание и на бытовом уровне. Но нам сегодня все-таки не конфликты нужны. Пора научиться уважать друг друга.
В настоящее время работает научным сотрудником НИИ обско-угорских народов.